Трудно художнику самому рассказывать про свои работы. Жалко сводить на нет то неуловимое, а потому и самое драгоценное, что живёт за зримой и осязаемой поверхностью картины. Гораздо легче рассказать, как стать художником.

А стать художником просто. Для этого требуются две бабушки: одна добрая и одна строгая. И та, и другая должны считать вас центром вселенной. Так, по крайней мере, было со мной, когда я был маленьким. Бабушку с маминой стороны звали Роза. Роза была просто чистой любовью без воспитательных порывов, и никогда не мешала моим экспериментам. Однажды я отломал хвост своему коню-качалке. Кормить его через образовавшееся сзади отверстие было намного интересней, чем скакать на одном месте. Через неделю, когда конь поглотил значительную часть столового серебра, множество мелких домашних предметов и часть из выдаваемых мне на полдник бутербродов, он стал вонять. Плохо пахло из правильного места. Я не просто был в восторге, я верил, что конь оживает. Был день, когда всё обнаружилось. Папа вскрывал коня огромным ножом, а меня держали семь тётушек-добровольцев из нашей коммуналки. Крик, вероятно, достигал Кудринской площади. Одна бабушка Роза была на моей стороне. Искренне полагая, что нарушаются права человека, и времени на пустые слова не тратя, она уже пекла ореховый штрудель мне в утешение. Скажу уж всё: «тётушки-добровольцы» тоже были моими бабушками, правда, двоюродными, а «коммуналка» была старой многокомнатной квартирой, в которой эти бабушки счастливо проживали. По одной комнате на каждую из сестёр, плюс общая столовая. Кто-то жил в одиночестве, а кто-то с мужем. Одиночество! Трудно здесь подобрать слово более неуместное,- семья была большой и дружной. В этой квартире я был единственным ребёнком. Весь урожай любви и поклонения собирал единолично. С маленькой натяжкой скажу: мне разрешалось всё. По утрам я обходил своё царство. Комнаты, как и бабушки, были разными. У бабушки Доры повсюду стояли книги: скучные, без картинок. Однако их количество для меня представляло интерес. Мысль когда-нибудь их прочесть меня не посещала, зато я мечтал их сосчитать. У бабушки Иды был аист, который по-настоящему пил. Перед ним ставилось блюдце с водой. Пальцем я помогал ему сделать первый «глоток». Фетровая головка постепенно разбухала, и вода двигалась вверх по тонкой трубочке-шее к тельцу. Намокая, тельце становилось тяжелей головы, аист пить переставал и выпрямлялся. А через несколько минут ему хотелось пить снова. Продолжалось это долго. Я тихо наблюдал и никто не прерывал моего блаженного транса. Дверь в эту комнату была с матовыми разрисованными стёклами, и, уходя, я смотрел на них из тёмного коридора: заросли бамбука, травы, цапли.

У бабушки Сары был муж. У мужа старинная мандолина. Каждый день, в честь моего визита, мандолина снималась со стены. Я садился на стул, вынимал из-за струн медиатор и услаждал незабываемой игрой тонкий слух моих добрых, терпеливых и покорных слуг. Из столовой я попадал в тёмную комнату, где жила баба Цилия. Она никогда не разговаривала и не вставала. Рядом с огромной кроватью, такой высокой, что я видел всегда только пухлую жёлтую руку, стоял старинный столик с лекарствами. Шторы всегда были закрыты. Пахло чем-то сложным, сладким, страшноватым. Не шуметь,- вот всё, что мне здесь полагалось делать, и я справлялся. Тихо, почти не дыша, стоять в полумраке комнаты мне очень нравилось. Были ещё бабушки…

Но, главной была, конечно, Роза. Жизнь дома двигалась вокруг неё и ей определялась. Какой-нибудь дневной гость, заглянув на бегу и не застав Розу дома, обводил быстрым взглядом «никчемную» толпу домочадцев и рассеяно произносил: «а, никого нет, ну, я пошёл». Никто и не думал обижаться. Да много чего ещё было. Ни бабушки Розы, ни её любви не стало, когда мне было 10 лет, а я всё вспоминаю душистые пирожки с картошкой и луком, которые, как утреннее чудо, приносились ко мне в кровать со словами нежными и горячими.

Бабушку со стороны отца звали Вера. Тут уже всё было строже, без пирожков, а однажды даже получил веником по лицу. Но зато(!) - Интрига и Тайна. Был какой-то влюблённый кадет, фильдеперсовые чулки, драгоценные перстни, спрятанные в походном аптечном ящичке в баночках с вазелином, девичьи альбомы, старые письма, загадочная, приносящая несчастья аметистовая брошь, морской кортик, стихи: «Петроградское небо мутилось дождём, на войну уходил эшелон…», редкой работы китайская статуэтка из белого бисквита с корзиной цветов в одной руке и с отколотыми пальчиками (это не я!) на второй, бронзовая вазочка со звуковым секретом и сильно истёртый во время переездов Лионский гобелен: Версальский парк, две игривые мадемуазели с сачком и два кавалера с лицами заговорщиков за кустом сирени. Была и ссылка в Томск, где всё, что я теперь, естественно, не могу перечислить, обменялось на дрова, муку и мыло. Да, был ещё переживший ссылку веер: вещь культовая в романтическом веке,- расписанный (так считалось) самим Ватто. Лет в пять я уже любил наблюдать, как моя ещё молодая бабушка обмахивалась им: элегантно, скромно и кокетливо. Бабушка Вера (мой брат так и звал её «баба Веер») прожила сто лет, и ровно пятьдесят из этих ста я наслаждался её рассказами, знал их дословно и добросовестно вступался за историческую правду, когда память бабушке изменяла. Это был мир, в котором жили, стёртые с лица земли и совершенно неуместные теперь, человеческие типы. Они разговаривали на каком-то «древнерусском», употребляли словесные па, которые теперь сложно повторить, и не умели обходиться без таких совершенно ненужных вещиц, как Porte-bouquet…

Позже, когда я с родителями оказался в отдельной квартире, я пережил настоящий шок. Это была потеря моих владений, отрыв от привычного множества лиц, досадное упрощение быта, утрата сложного таинственного пространства, в котором всё возможно. Дальнейшая моя жизнь – это попытка в мыслях, в рассказах, в картинах тот мир вернуть и что-то важное там доделать.

Время идёт, а вернуть, воссоздать тёплый, сложный, интригующий мир, в который я был помещён в начале жизни, не удаётся. Людей тех нет, и трудно самому отогреть пространство. Меняются квартиры, но нет дома.

Художник - счастливое существо, он может «сгущать» идею, делать её осязаемой и видимой. Каждая композиция, пока она создаётся,- это в сущности «дом», в котором мысленно живу и который населяю необычными предметами. Предметы старые, старинные, странные, иногда слегка сумасшедшие, но живут они тихо и в полной гармонии. Тут нет правил, нет насилия. Есть лишь один закон: благодарность,- моя, к этому волшебному занятию, и каждой, даже самой незначительной вещицы ко мне: за то, что подыскал ей хорошее место, доброе соседство и отвёл важную роль. Я наблюдаю за тем, как живут в картинах эти неживые - живые существа, улыбаюсь в глубине души и на время примиряюсь как-то с собственной глупостью, с неизбежной суетностью жизни, с ушедшим детством. Я ныряю в воспоминания, а воспоминания - повторяла бабушка Вера - рай, из которого нет изгнания.